10 июня ситуация с неплатежеспособностью и вынужденной остановкой работы Довженко-Центра получила шанс на решение: состоялось совещание под председательством нового министра культуры и гуманитарной политики Украины Александра Ткаченко, по результатам которого вопросы финансирования были согласованы в пределах 8,6 млн грн, что гарантирует сохранность институции. Однако, по мнению директора Ивана Козленко, спасти Довженко-Центр - это полдела: главное - обеспечить устойчивость институции; сделать так, чтобы эта устойчивость не зависела ни от персоналий в руководстве или при власти, ни от путаницы в подчинении, ни от чьих-то личных интересов. И для этого кроме финансовых вопросов надо решить еще вопросы репутационные, законодательные и даже мировоззренческие. Обо всем этом и многом другом мы и поговорили с господином Козленко.
- Иван, прежде всего: как проходило совещание от 10 июня, по результатам которого, как я понимаю, пик кризиса вокруг Довженко-Центра был преодолен?
- Эта встреча стала продолжением встречи в Комитете Верховной Рады по вопросам гуманитарной и информационной политики, которая состоялась несколькими днями ранее. А та, в свою очередь, была продолжением заседания Комитета где-то недельной давности, на котором наш вопрос не успели рассмотреть. Встреча 10 июня проходила под председательством нового министра культуры и информационной политики Александра Ткаченко. Также присутствовала предыдущая исполняющая обязанности министра Светлана Фоменко, госсекретарь министерства Артем Биденко, руководители департаментов, заместитель председателя Совета по поддержке кинематографии Сергей Зленко, председатель Госкино Марина Кудерчук, народные депутаты из Комитета ВР по вопросам гуманитарной и информационной политики.
В первую очередь министр поднял вопрос, вообще в курсе ли структуры наших доходов его подчиненные и представители Госкино. Оказалось, что нет. Тогда он спросил: если да, то по каким принципам, критериям они урезали финансирование? Довольно логичный вопрос, ответа на который он получить не смог.
Затем я ему рассказал о структуре, которая в прошлом году состояла из государственной поддержки лишь на 25%, а остальные 75% - из других доходов, львиная часть которых - это аренда и мероприятия. В последние карантинные месяцы мы этот доход не получали. Для министра это было достаточным аргументом, чтобы понять, что мы несем убытки, доходов не получаем. И соответственно - принять решение о том, что сумма плановой государственной поддержки 2020 года (8,6 млн грн) является необходимой и обоснованной. Ткаченко дал распоряжение эту сумму подать в проекте «Паспорта бюджетной программы». Надеемся, что когда эта сумма попадет в Минфин (уже в четвертый раз), то наконец будет согласована.
- Позволю себе процитировать два ваших фейсбук-поста, потому что боюсь что-то напутать. 4 июня вы написали: «Центру дважды (!) доводилось финансирование в объеме 10 млн грн (несмотря на утвержденный Минкультом план на 16 млн). Мы согласились на уменьшение до 8,6 в связи с секвестром бюджета». А в посте от 10 июня - по результатам встречи - добавили: «Названная цифра [8,6 млн грн] гарантирует сохранность институции, но от бюджета развития (5 млн грн в 2019-м), к сожалению, придется отказаться». Честно говорю - я запуталась: 8,6 млн и 5 млн развития - это 13,6 млн. Не 10 и не 16. Сколько вообще должно было быть сначала и откуда взялись эти расхождения?
- Во-первых, мы не отказались. 5 млн - это именно те средства, которые в прошлом году были вложены в ремонт, в технологическое улучшение и т. д. И мы понимаем, что в этом году их недополучим и, соответственно, развития не будет. Но утвержденная сумма финансирования даст нам возможность выплачивать зарплаты и продолжать работу. Во-вторых, должны были дать и дали - это разные вещи. План на 2020 год был утвержден в сумме 16 млн. Но лимитной справкой о бюджетных ассигнованиях Госкино нам были доведены 10 млн: не всегда план совпадает с тем, что утверждается, поэтому на 16 млн мы даже не рассчитывали, но исходили из того, что это наша потребность при очень оптимистическом сценарии. «Порядком использования средств» предусмотрено: если мы имели прибыль за прошлый год, то сумма финподдержки в следующем году уменьшается на сумму этой прибыли. Прибыль составляла 1,4 млн. Итак: 10 млн минус 1,4 млн - получается 8,6 млн.
- В своих публикациях вы также отмечали, что госпожа Кудерчук «написала [на своей фейсбук-странице] неправду о финансировании Центра в 2020 году, мол, планировалось финансирование в объеме 5 млн грн, а мы просили об увеличении». Откуда, по-вашему, могла взяться эта сумма?
- Загадка, это надо у нее спросить. Могу предложить детективную догадку: возможно, она основывалась на плановых показателях 2019 года. В плане, который составляется годом ранее (в данном случае - в 2018-м), действительно стояли 5 млн: они и были согласованы в начале 2019-го. Но в течение года эта сумма увеличилась. Наша аргументация - надо брать не плановые, а фактические показатели. Ведь именно они легли в основу доходной части Центра, расходной части и т. д. А плановые, которые не реализовались, не могут приниматься за основу, ведь не соответствуют реальному положению вещей, о котором мы докладываем Госкино в ежегодном отчете. Через Госкино осуществляется наше финансирование: они знают, сколько они же на нас направили. То есть это какая-то бюрократическая зацепка - отсылка к нереализовавшемуся плану, и об этом все знали. Так что я не понимаю, зачем вообще было ее использовать в той дискуссии.
- В интервью изданию «День» вы отмечали: «Наша ситуация - как катализатор». И подчеркивали, что этот катализатор показал «беспомощность органа управления», «непонимание даже технологических процессов, того, что сейчас критический момент не только для Центра, но и для всего национального кинопроизводства». Детализируйте, пожалуйста, что именно, по вашему мнению, должно делать Госкино и чего оно не делает?
- Я вам хочу сказать, что не представляю себе ситуацию при Копыловой, при Ильенко, когда бы по состоянию на середину июня не был подписан «Паспорт бюджетной программы», когда никто не получил ни копейки финансирования, а это значит, что съемки не начнутся раньше осени - и это еще очень оптимистично.
Итак, как должно быть. Начнем с Закона Украины «О бюджете». Он обычно принимается в конце года и фиксирует определенную сумму за каждым органом исполнительной власти. За Госкино фиксировалось сначала около 750 млн грн, а после секвестра - 450 млн грн. И вот эта сумма должна быть расписана по направлениям согласно Закону Украины «О государственной поддержке кинематографии». По большинству пунктов (но не по нашему) этим распределением занимается Совет по поддержке кинематографии. Причем распределяет по формулам: то есть это механическая по сути работа, заложенная в тело закона. Затем Рада должна предоставить это распределение Госкино. Оно его согласовывает и должно вложить в свой проект «Паспорта бюджетной программы». И поднять выше - в Министерство культуры. А Минкульт должен ту же цифру подать на Минфин: там, на уровне согласования между двумя министерствами, Госкино уже не участвует.
- Если распределением по вашему направлению занимается не Рада, то как оно должно происходить?
- В случае Довженко-Центра Госкино должно узнать о наших нуждах. То есть мы, анализируя свое финансово-экономическое положение, заявляем потребность в финансировании. Эта потребность строится из оптимистичных критериев, и Госкино обычно ее несколько уменьшает, это нормальный процесс. Итак, они утверждают в конце концов сумму и доводят до нашего сведения объем финансирования специальным документом - лимитной справкой о бюджетных ассигнованиях. И надо сказать, в этом году нам было доведено в объеме 10 млн грн. А в проекте паспорта, который в итоге попал в Минфин, фигурировало - непонятно почему - 3,3 млн грн.
Так что, если бы паспорт был утвержден Минфином, должно было бы подключиться казначейство: только руководствуясь этим документом, оно может осуществлять платежи. А отсутствие паспорта просто блокирует возможность транзакций: вот у нас лежат средства - 1,5 млн грн на казначейском счете Центра, еще зимой к нам пришли, - но мы не можем ими распоряжаться без этого паспорта.
- Вернемся к срокам: когда этот паспорт обычно утверждается?
- В начале года: его готовят сразу после принятия Закона «О бюджете». Обычно в годы, когда в этой системе был более-менее порядок, он принимался в феврале, самое позднее - в марте.
- Отнюдь не в июне?
- Никогда такого не было. Был самый поздний период - 18 мая, при Ильенко, когда приняли изменения в Закон «О государственной поддержке кинематографии в Украине». Что, в свою очередь, повлекло целый ряд изменений в подзаконные акты, которые надо было согласовать между собой. Поэтому тогда паспорт очень долго утверждался. Но даже при таких сложных условиях - имплементации нового законодательства - он был согласован 18 мая.
Паспорт и до сих пор не согласован. Проблема в том, что цифра, которую Госкино поднимает на Минкульт, не такая, какую Минкульт подает Минфину.
Наш орган управления - Минкульт, но мы подчиняемся Госкино в контексте распределения финансирования: они дают нам средства. Но вместе с тем именно Минкульт утверждает сумму, мы ему отчитываемся, он нами руководит, мы с ним находимся в прямой связи.
Поэтому я и говорю: самое слабое звено этого процесса - Госкино. Их цифры должны согласовываться с нами: это же абсурдно, что они дают финансирование и не контактируют с нами, не просят обоснования, пренебрегают нашим бюджетным запросом. То есть мы запрашиваем определенную сумму средств - они игнорируют эту сумму.
Все это в комплексе и привело к такому беспорядку. И что делать Минфину, когда до него доходят все эти документы - из разных источников, с различными цифрами? В проекте паспорта от Госкино написано: дать Довженко-Центру 3,3 млн грн. В документе от Минкульта - 8,6 млн грн, в лимитной справке (также от Госкино) - 10 млн грн. Конечно, Минфин не утверждает.
- Я правильно понимаю: Госкино подало в Минфин паспорт на 3,3 млн и в то же время не отозвало из казначейства, которое подчиняется Минфину, лимитную справку на 10 млн?
- Да, не отозвало. И получилось так, что ключевой задачей на этой встрече у господина Ткаченко было просто согласовать позиции участников. Что он и сделал. Он сказал: будет 8,6 млн грн. Все. Теперь Госкино должно исполнять. Хотя они и раньше должны были бы, ведь Госкино, в принципе, само не вправе устанавливать объемы финансирования по нашей организации.
- Поправьте меня, если это не так, но, когда пытаешься разобраться в ситуации вокруг Довженко-Центра, кажется, что вы оказались между Сциллой и Харибдой: два комплекса проблем, взорвашихся одновременно. Первый - связан с несогласованностью действий госорганов, о которой мы говорили выше. Второй - все эти обыски, допросы - с парадоксальностью законодательства по деятельности учреждений культуры. Давайте поговорим о нем. Об этой парадоксальности вы написали огромный подробный пост, в котором подчеркиваете, что «макабричными правилами [в сфере налогообложения госпредприятий] государство не поощряет, а наказывает налогами те учреждения культуры, которые получают прибыль от деятельности». Можете обозначить ключевые моменты «макабричности» этих правил?
- Основная проблема в том, что нет законодательства, которое соответствовало бы специфике культурной экономики. Есть экономические правила, универсальные для всех: государственных заводов, торговли, таможни и т. д. И по этим же правилам должна работать сфера культуры - в частности, государственные предприятия в области культуры, которым и является Довженко-Центр.
Интуитивно понятно, что, например, завод и киноархив нельзя так уравнивать. Именно поэтому в Законе «О культуре» всячески пытались сделать исключение из этих универсальных экономических правил. И были изобретены следующие организационно-правовые формы. Первая - государственное учреждение: абсолютно неприбыльная институция, которая на 100% финансируется государством. Вторая - государственное коммерческое предприятие. Оно должно быть прибыльным - зарабатывать на себя самостоятельно на базе актива, данного государством ему в управление. Между этими двумя возникла третья форма - государственное предприятие (ГП), которому предоставляется финансовая поддержка из бюджета: это мы. Такая гибридная форма предполагает, с одной стороны, гарантии государственного финансирования, а с другой - относительную простоту оперирования средствами. Это большая независимость, чем у государственного учреждения, где все очень жестко регламентировано и чрезвычайно трудно оперировать средствами.
- Если проще - в чем же тогда проблема?
- В следующем: зафиксированное в законе наличие господдержки вроде само по себе является доказательством того, что такие предприятия не способны полностью сами на себя заработать. Однако в то же время налогообложение прибыли для них - для нас - идет по той же схеме, что для прибыльных предприятий, которые сами на себя зарабатывают. Следовательно, прибыль таких государственных предприятий, возникающая благодаря финподдержке, возвращается в бюджет в виде налогов.
Изначально, как и все прибыльные организации - независимо от того, государственные они или негосударственные, мы платим 18% налога на прибыль. А из того, что у нас в конце года сгенерировалось как чистая прибыль - и после отчисления налога на прибыль, - мы должны уплатить 90% дивидендов государству. Именно не реинвестировать их в собственное развитие (а это, по сути, означало бы реинвестировать в государство, ведь мы - государственная собственность), а отдать. К тому же этих средств вообще может не быть: где-то висит кредиторская задолженность, кто-то из партнеров вовремя не заплатил и т. п. И получается, что деньги есть на бумаге, но фактически их нет. Через эту систему, по сути, в ГП вымываются операционные средства.
- Значит, для ГП спокойнее вообще не иметь прибыли?
- Вот именно. В качестве примера можно привести какие-то государственные коллективы, которые тоже существуют в форме государственных предприятий. Они имеют возможность получения финансовой поддержки в объеме до 97%. А 97% - это можно вообще ничего не делать. Составляешь себе план с завышенными показателями, потом показываешь, что не выполнил его, - и тебе в следующем году добавляют еще финансирования. У Довженко-Центра теоретически может быть до 90% государственного финансирования, но на практике - 25%. Получается, мы заинтересованы в том, чтобы зарабатывать, быть эффективными. А те институции, о которых идет речь выше, заинтересованы быть убыточными. Поскольку это им будет гарантировать в следующем году увеличение, а не уменьшение государственного финансирования. Как ни парадоксально. Эта система просто базово ошибочна.
- Как альтернативу современному положению вещей вы придумали специальную форму организации для учреждений культуры государственного сектора - государственные неприбыльные предприятия. Расскажите, пожалуйста, подробно об этой форме.
- Она базируется на факте того, что в культурном секторе есть два типа производителей продукта: те, чья задача через креативную идею все-таки зарабатывать, и те, чья основная задача - продуцирование общественного блага. Последние за рубежом имеют форму неприбыльных организаций: могут реинвестировать свои доходы в развитие и благодаря этому не нуждаться в дополнительных субсидиях государства.
Государства, в которых существуют такие институции (наше не такое, к сожалению), признают за ними иную функцию, иную цель. А именно - создание не прибыли, а общественного блага: знаний, образования, новых идей, общественного диалога. Какого-то нематериального актива. И тогда, конечно, такие институции могут быть поощрены определенной льготной системой налогообложения - для зарабатывания, для реинвестиций.
Институции как Довженко-Центр, как «Мистецький арсенал» - по сути именно такие. Они не могут и не должны быть государственными предприятиями, а должны быть государственными некоммерческими предприятиями. Вот о чем речь.
- В общем, речь идет о нюансах, которые должны были бы быть прописаны в Законе «О культуре»...
- Да, если рассуждать глобально, должен быть Закон «О культуре», адекватный современным реалиям. А тот, что действует сейчас, был принят в основных положениях еще в 1992 году. С тех пор в него постоянно вносились какие-то правки, вставки, новеллы - уже более четверти века. За это время сменилось несколько эпох, несколько интеллектуальных трендов, структура экономики изменилась.
Тогда, в начале 1990-х, его писали бывшие диссиденты, обеспокоенные состоянием национальной культуры: духовность, украинская нация - оба слова с большой буквы написаны в этом законе. Но сейчас мы понимаем, что в центре любого закона должен стоять человек, а не некая абстракция вроде духовности или национальных традиций. Причем таких, которые понимаются в этническом только смысле: не в политическом и не в культурном.
А сейчас, после стольких лет дописывания, этот закон превратился в такое себе «письмо из Простоквашино».
Функциональная суть закона фактически утрачена. Это декларация о намерениях, «за все хорошее, против всего плохого». Появилась масса понятий, которые вообще не учтены в этом законодательстве. Оно защищает нечто абстрактное - это еще понятно. Но задача культуры - не только защищать. Задача культуры в том числе развивать - идеи, человека, собственно говоря, гарантировать ему свободу. Свободу творческого выражения. И это тоже основа культуры.
Еще момент: мы с вами говорим о государственном секторе, но забываем о негосударственном секторе развлекательной культуры, созданном именно с целью прибыли. Сейчас этот сектор, который ранее не был представлен в политикуме, имеет собственное мощное лобби. И его специфика тоже должна быть прописана.
- Вы отмечали, что вместе с Олесей Островской-Лютой «забембали» предыдущих двух министров культуры предложением разработать и внедрить форму государственных неприбыльных предприятий и что Довженко-Центр и «Мистецький арсенал» готовы были выступить пилотами этого проекта. Нынешнего также «забембаете»?
- Ну у него есть свое видение, наверное. Думаю, он его обнародует. Да, я хотел бы, но, конечно, это не сейчас. Должен пройти какой-то период, чтобы человек адаптировался в должности.
- Вам самому тоже ко многому приходится адаптироваться в последнее время - преимущественно, к сожалению, к очень неприятным вещам. 19 июня вы должны идти на допрос, который планировался еще 3-4 июня. Как думаете, о чем вас будут спрашивать?
- Я не знаю, чего они хотят. Вообще для меня эта ситуация... я чувствую ее как символ определенного поражения системы взаимоотношений с государством и властью, которую я выбрал. Я верил: если я делаю все честно - мне ничего не угрожает. А оказывается, что нет.
Я верил, несмотря на то что мне было известно: в этой сфере существует презумпция виновности - ты виноват уже одним своим существованием и тем, что возглавляешь какую-то государственную институцию. Конечно же, ты пришел в институцию, чтобы воровать - так их [чиновников, представителей ревизионных органов] учили, с такой меркой к тебе подходят. Ты всегда виноват в этой системе. Я сейчас говорю безлично - не о старой власти, не о новой: это касается власти в принципе, самой системы общественных отношений в стране. Которые, к сожалению, не меняются в этом плане - во многом из-за коррупции, из-за несправедливости, из-за отсутствия честных судей. И полиция, не имеющая соответствующих компетенций. Уголовное дело шьется на выводах государственной аудитслужбы, которые мы сейчас обжалуем в суде. Вдумайтесь: они обращаются через суд в экспертизу, чтобы проверить наши «нарушения». Но какие же это нарушения, если они не могут установить - это нарушение или нет? Уголовное преступление является уголовным преступлением. Есть труп - значит, это убийство. Есть телесные повреждения - значит, это хулиганство, что ли... А здесь...
Чтобы запустить уголовное производство, они написали, что был сговор с умыслом. А какой умысел был? Мы получали доходы от аренды. Сначала они считали, что эти доходы должны бы быть больше. Возникает вопрос: так в чем заключался наш умысел - в том, чтобы они были меньше? Тогда они пишут: ваш умысел был в том, чтобы завладеть разницей между возможным доходом от этой аренды и вашим реальным. Но каким образом? Это означает, что нам кто-то эту разницу доплатил? То есть абсолютно абсурдная история.
- Сейчас в вашем голосе нет и намека на отчаяние, но чувствуется много разочарования...
- После 2014-го мне верилось, что всю эту систему можно изменить - много же новых людей пришло тогда. И надо сказать, что львиная их доля не выдержала и полгода. Но остались такие небольшие островки, где ощущаются отчаянные попытки что-то изменить: пусть уже не глобально, просто что-то. Сейчас таких островков лишь несколько. Среди них и наша институция. И речь идет просто о том, чтобы уберечь эти островки.
Мы видим существенные изменения в подходах гражданского общества, его активности и т. д. Но это же деморализует - когда активность не приводит к результату. Следствие - разочарование.
Моя личная история - да, сейчас я переживаю все как поражение. Потому что, оказывается, ты абсолютно не можешь быть уверенным. А ты и так не уверен - никогда, - когда делаешь сложные выборы на таких должностях. И я с этим, честно говоря, устал бороться. Если раньше мне хватало энтузиазма для этого, то сейчас уже нет. Я просто вижу, что ничего не меняется.
Раньше я на это вообще не обращал внимания. Все эти проверки - презирал и не обращал внимания. Вот.
Знаете, единственное, что я не могу простить себе и этой системе, - они крадут время, жизнь. Моя жизнь могла сложиться иначе, если бы я не посвятил ее работе здесь. Более того, даже посвятив ее работе здесь, я мог как минимум 70% своего времени использовать с большей пользой - если бы занимался своим делом, а не этой байдой. И вот это простить невозможно. Независимо от результатов каких-то уголовных дел. У вас уже украли время. Это то, что абсолютно деморализует.
После революции включился очень важный пунктик - мессианство: надо спасать наше государство - оно же несчастное, бедное, гибнет все время. Уже 30 лет оно гибнет. И ты чувствуешь это как собственную трагедию. Ну как же - кого ты можешь обвинять, что оно загибается, если сам ничего не сделал, чтобы его спасти. И люди идут спасать... Я уже молчу о нервах, здоровье, но в итоге у них просто воруют куски жизни. И кто ворует? Какой-то такой госаудитор нашего с вами возраста - как вот здесь вот сидела мадам. Я смотрел на нее и понимал, что это просто война миров - это человек абсолютно другой ментальности, других подходов, других критериев, других целей. И это, к сожалению, непреодолимо.
- В одном интервью вы сказали: «Когда я пришел на работу в госсектор из общественного сектора, я много ошибался, но я это признаю». В чем именно ошибались? После ваших слов складывается впечатление, что ошибкой было уже само решение прийти.
- Нет. Я считаю, что многое сделано, конечно. Почему я говорю обо всем как о поражении или ошибке - это потому, что мне не удалось гарантировать сохранность этих достижений. Я не могу быть уверенным, что, когда я уйду (или если меня уйдут), все это будет сохранено.
Единственным моим весомым инструментом всегда была поддержка общественности. У меня не было никакой крыши, никакие партии за мной не стояли. Я завоевывал себе репутацию, и эта репутация конвертировалась в символический капитал, с которым власти приходилось считаться.
Сейчас моя репутация сильно теряет даже просто от факта наличия уголовного дела. То есть я вынужден сейчас оправдываться. Я уже почти обвиняемый: еще нет, но, скорее всего, 19-го будет объявлено подозрение. Это абсолютно патовая ситуация, в которой ты не можешь сохранить свою честь, - еще дай бог свободу сохранить! О чести вообще речь не идет. Какие-то люди разрушают то, что ты делал на протяжении многих лет... Разрушают в силу каких-то своих меркантильных интересов. А ты должен после этого еще отмываться годами. Но никогда не отмоешься. Никогда. Ведь все равно на тебя уже было заведено уголовное дело.
Признаю: я просто недооценил, мне кажется, весь драматизм ситуации. Я отмахивался от всего этого, как привык. Я считал, что достаточно собственной правоты для того, чтобы поставить всех на место. Ну вот - это первый случай в моей жизни, когда, к сожалению, этого недостаточно.
- Вы написали заявление об увольнении в связи с наступлением состояния неплатежеспособности Довженко-Центра еще 28 мая. После совещания не отозвали его?
- Нет, не отозвал, но оно не удовлетворено: я не могу, к сожалению, сам себя уволить - там должна стоять еще одна подпись, а ее нет.
- Если ситуация вокруг Довженко-Центра нормализуется, рассматриваете вариант остаться?
- Необходимо решить вопрос уголовного дела: он ведь не только меня персонально касается - он касается институции. Так или иначе, в 2021 году у меня заканчивается контракт, поэтому посмотрим.
- И все-таки: если будет шанс - воспользуетесь?
- Скорее да, воспользуюсь. Потому что главное - не просто спасти Довженко-Центр, а закрепить достижения. Гарантировать существование институции: в том числе на законодательном уровне, в том числе из-за отмены этой дебильной системы двойного подчинения Госкино и Минкульту. Я еще Евгения Нищука просил, чтобы нас просто перевели непосредственно под руководство Минкульта, чтобы мы не проходили эти круги ада. И это надо просто дожать: чтобы была четкая, понятная и гарантированная система финансирования, администрирования, управления институцией. И чтобы институция не зависела от персоналий в такой степени, как сейчас. Сегодня она сильно зависит от меня и ассоциируется в публичном поле со мной лично - и это тоже моя управленческая ошибка. Так не должно быть, ведь институция имеет собственную идентичность.
Знаете, когда после моего заявления об увольнении ко мне здесь стояла очередь подчиненных, которые приходили и говорили, что если я уйду, то они тоже уйдут, - я просил их остаться. Ведь если все уйдут, это будет наше поражение. Ради этого мы столько лет убивались здесь? Нет, это неправильно. Кто-то должен оставаться. Даже в самые неприемлемые и неприятные моменты.
От редакции: руководствуясь соблюдением принципов объективности, MBR стремится предоставить возможность высказаться всем сторонам конфликта вокруг Довженко-Центра. Для этого 15.06.2020 мы отправили запрос на официальную почту Госкино с просьбой прокомментировать спорные моменты, о которых говорилось выше. Мы опубликуем ответ, как только его получим.
Обновлено: 23.06.2020 мы получили и опубликовали ответ Госкино на наш запрос – материал можно прочитать здесь.
